Слайд 1.

Проект

Жизнь, судьба, творчество

Николая Николаевича Туроверова

20-летним белым офицером он покинул Россию с последним пароходом

Врангеля,

чтобы

вернуться

домой

через

три

четверти

века

—

своими

стихами, посмертно.

Слайд 2.

Сегодня на родине «донского Есенина», в Старочеркасске, установлена

мемориальная доска с его бронзовым портретом, а книги изданы, пусть и

небольшими

тиражами.

Литературоведы

всерьез

называют

Туроверова

лучшим поэтом первой волны эмиграции.

Николай

Николаевич

Туроверов,

поэт-эмигрант,

правнук

донского

поэта

Александра

Васильевича

Туроверова,

родился

в

станице

Старочеркасской 18 (30 нового стиля) марта 1899 г. в семье потомственных

старочеркасских казаков.

Рождение на переломе эпох предопределило судьбу этого человека, во

многом трагическую.

Мать и отец Туроверова происходили из старинных казачьих фамилий.

Отец, тоже Николай Николаевич был

судебным

следователем, о матери,

мало

информации,

известно

только

то,

что

её

звали

Анна

Николаевна

Александрова, они вместе с отцом сгинули то ли в лагерях, то ли в ссылке.

Туроверов долго не имел о них никаких известий, но память о матери не

оставляла его до конца дней.

В семье любили книгу и музыку, отец был страстным охотником. Как

все казачьи дети мужского пола, Коля в три года был посажен на коня, в пять

—

уже

свободно

ездил

верхом.

Когда

в

эмиграции

Туроверов

будет

вспоминать

о

доме

и

детстве,

муза

подскажет

ему

почти

пасторальные

картинки.

Слайд 3.

Старый город

На солнце, в мартовских садах,

Еще сырых и обнаженных.

Сидят на постланных коврах

Принарядившиеся жены.

1

Последний лед в реке идет

И солнце греет плечи жарко;

Старшинским женам мед несет

Ясырка — пленная татарка.

Весь город ждет и жены ждут,

Когда с раската грянет пушка,

Но в ожиданьи там и тут

Гуляет пенистая кружка.

А старики все у реки

Глядят толпой на половодье, —

Из под Азова казаки

С добычей приплывут сегодня.

Моя река, мой край родной,

Моих прабабок эта сказка,

И этот ветер голубой

Средневекового Черкасска.

1938 г.

Слайд 4.

Семь классов своего гражданского образования Николай получил в

Каменском реальном училище.

К этому времени выпускники таких училищ уже могли претендовать на

поступление в университет — на физико-математический и медицинский

факультеты. Однако до университета дело не дошло: в 1914 году грянула

Первая мировая война. Туроверову в ту пору было всего 15, но на фронт ему

страстно

хотелось,

как

и

многим

его

сверстникам,

грезившим

военной

романтикой, которой они и не нюхали.

Так когда-то юный Пушкин и прочие лицеисты мечтали сразиться с

Наполеоном,

но

по

молодости

лет

вынуждены

были

довольствоваться

скучными науками, о чем Александр Сергеевич с предельной лаконичностью

рассказал в стихотворении «1812-й год»:

1812-й год

Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

2

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто умирать

Шел мимо нас.

Слайд 5.

Точно такой же «конфликт поколений» — в «1914-м годе» Туроверова.

Случайно (у поэтов мысли сходятся) или потому, что донской самородок всю

жизнь благоговел перед первым поэтом России?

1914 год

Казаков казачки проводили,

Казаки простились с Тихим Доном.

Разве мы — их дети — позабыли,

Как гудел набат тревожным звоном?

Казаки скакали, тесно стремя

Прижимая к стремени соседа.

Разве не казалась в это время

Неизбежной близкая победа?

О, незабываемое лето!

Разве не тюрьмой была станица

Для меня и бедных малолеток,

Опоздавших вовремя родиться?

1939 г.

Е д ва

д ож д а в ш и с ь

с е м н а д ц ат и

л е т,

Н и кол а й

п о с т у п а е т

вольноопределяющимся в Атаманский полк, в составе которого уходит на

фронт. Очень быстро его производят в урядники, а через месяц — в сентябре

1917-го

—

откомандировывают

на

Дон,

чтобы

в

ускоренном

порядке

«выучить» на офицера. В качестве портупей-юнкера Туроверова зачисляют в

Новочеркасское военное училище.

И

снова

история

срывает

учебу. После Октября 1917 г. сражался с

большевиками в отряде есаула Чернецова. Легендарный есаул Чернецов —

командир

и

организатор

первого

белого

партизанского

отряда

на

Дону,

которого

за

удаль

и

бесстрашие

прозвали

«донским

Иваном-царевичем».

Николай

Туроверов

с

младшим

братом

Сашей

решили,

что

это

самое

3

подходящее для них место. Отряд Чернецова, состоявший преимущественно

из учащейся молодежи, стал прикрытием Новочеркасска от красных атак и

чуть ли не единственной действующей силой атамана Каледина.

«Каледин

взывал

к

казачеству,

—

напишет

Туроверов

много

лет

спустя в почти автобиографическом рассказе «Первая любовь». Но казаки,

вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана — война им

надоела, — и мы — юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную

бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов.

Вот

эту

зиму,

очень

снежную

и

метельную,

эти

дни

великолепного

переполоха, когда все летело к черту и не успевшим попасть на фронт было

разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое

время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда».

За

неоднократное

участие

в

боях

юнкер

Николай

Туроверов

был

произведен в хорунжие.

Слайд 6.

После

трагической

гибели

Чернецова

и

развала

отряда

Туроверов

становится участником Степного похода, длившегося с февраля по март 1918

года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием походного

атамана

Попова

двинулось

около

двух

тысяч

штыков.

75

процентов

добровольцев

снова

составлял

молодняк,

почти

дети:

фронтовики

предпочитали отсиживаться дома.

28 боев за 80 дней выдержал небольшой отряд. Это значит, что воевать

приходилось через каждые два дня на третий. За 17–18-летними мальчиками

не было почти ничего, кроме энтузиазма и прибывающего с каждым днем

партизанского опыта. Спустя 15 лет, уже в парижской эмиграции, участник

этих драматических событий Николай Туроверов напишет:

Не выдаст моя кобылица…

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Встает за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее – Корнилов,

В метелях идущий на смерть.

4

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах,

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали все, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели,

Степной – за Россию – поход.

1931 г.

Будучи уже подъесаулом, он в составе Атаманского полка продолжал

биться за ту Россию, которую не хотел потерять, — на Дону, на Кубани, в

Новороссийске

и

под

командованием

генерала

Врангеля

—

на

берегах

Сиваша.

За

три

года

войны

он

заработал

четыре

ранения

и

орден

Св.

Владимира 4-й степени — боевую награду, которой фронтовики гордились.

Слайд 7.

В Крыму Белая армия давала «последнюю гастроль». Сломив оборону

отборных,

но

малочисленных

офицерских

сил,

красные

дивизии

взяли

Турецкий вал. Это был конец, о котором тоже сумел рассказать Туроверов,

— скупыми и пронзительными строками короткой поэмы «Перекоп»:

Слайд 8.

Отрывок из поэмы «Перекоп»

Нас было мало, слишком мало,

От вражьих толп темнела даль;

Но твёрдым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

5

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шёл в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак…

1925 г.

Слайд 9.

А потом была врангелевская эвакуация. В первых числах ноября 1920

года

среди

140

тысяч

русских

военных,

в

том

числе

50

тысяч

казаков,

Туроверов

навсегда

покинул

родину. Его,

раненого,

внесли

на

один

из

последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась

жена — Юлия Грекова, красавица-казачка, медсестра крымского госпиталя.

Корабль взял курс на греческий остров Лемнос.

Помню горечь соленого ветра…

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, —

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода…

1940 г.

Слайд 10.

6

В эту черно-голубую воду вслед за уплывающим пароходом бросались

кони, не в силах расстаться с уплывающими в никуда казаками. И об этом

душераздирающем расставании Туроверов тоже не смог не написать.

Стихи, посвященные коню, в СССР тайно переписывали, даже не зная

имени автора. Сейчас всем приходит на память финал советского фильма

«Служили

два

товарища»

—

там

белогвардеец

Брусенцов

в

исполнении

Высоцкого смотрит с борта эмигрантского корабля на своего белого Абрека,

прыгнувшего

в

море

с

высокого

причала.

Офицер

достает

револьвер

и

стреляет — нет, не в коня, в висок. В реальности же кавалеристы стреляли в

лошадей — «чтоб не мучились».

Крым

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл изнемогая

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою…

Конь всё плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

1940 г.

После

изнурительного

морского

путешествия

казаки

оказались

на

Лемносе. Формально это был предоставленный французами пересылочный

7

лагерь для врангелевцев, фактически — большая, окруженная водой тюрьма.

«Союзники»

установили

для

русских

строгий

режим

интернирования

и

обеспечили

весьма

скудное

снабжение.

Каждому

казаку

полагалось

по

пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в бараках и

насквозь продуваемых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать

бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по

острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая

из сенегальцев и марокканцев.

Многими овладевало отчаяние: ни родины, ни дома, ни работы, ни

свободы. Резкое похолодание усугубило ситуацию — мужчины и женщины

спали,

не

раздеваясь,

в

лагере

начали

зверствовать

вши

и

чахотка.

Самоубийства

среди

эвакуированных

стали

случаться

все

чаще.

Одновременно люди искали противоядия от настигшего их ужаса. Одним из

первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной

церкви — ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм

всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры.

Слайд11.

Казаков

—

опытных

воинов

и

людей

особой

закваски

—

хотели

разделить, раздробить: их силы и спайки боялись. Кое-кто под давлением

большевистской

пропаганды

уехал

в

«Совдепию»,

надеясь

попасть

под

амнистию. Вместо же отпущения грехов получал пулю в затылок или путевку

в ГУЛАГ. Незначительная часть казачьего Лемноса подалась на плантации

Бразилии. Почти тысяча человек завербовалась в Иностранный легион —

усмирять

восстания

во

французских

колониях.

Все

казалось

лучше,

чем

позорное прозябание в грязи, нищете и безделии.

История зафиксировала фантастический диалог между темнокожим

вербовщиком и русским офицером, пришедшим записаться в Легион:

— Кем вы были в мирной жизни?

— В мирной жизни, господин сержант, я был генералом!

Слайд 12.

Пройдет

еще

20

лет

—

и

Николай

Туроверов

тоже

вступит

в

Иностранный легион. А пока он просто принимает вызов судьбы и начинает

жить в предложенных обстоятельствах. Погоны пришлось снять и взвалить

на плечи мешки с солью и мылом.

Лемнос

8

В полдневный час у пристани, когда

Грузили мы баржу под взглядом сенгалеза,

И отражала нас стеклянная вода.

Мы смутно помним прошлые года,

Неся по сходням соль, в чувалах хлеб и мыло.

В один недавний сон слилося всё, что было,

И всё, что не было, быть может, никогда.

1921 г.

В следующем пункте своего эмигрантского маршрута — в Сербии —

грузчик Туроверов обогатит свой послужной список профессиями лесоруба и

мукомола. У них с Юлией рождается дочь Наталья, и молодому отцу некогда

мучиться поиском смысла жизни. Между тем на горизонте начинает маячить

голубая мечта всех русских изгнанников — Париж. Чтобы попасть туда,

необходимо

прежде

заручиться

контрактом

о

будущей

работе.

И

друзья

устраивают Николаю Николаевичу такой контракт — ему зарезервировано

место грузчика на парижском вокзале. В 1922 году семья переезжает во

французскую столицу на постоянное место жительства.

Разгрузку

вагонов

Туроверов

ухитряется

совмещать

с

посещением

лекций

в

Сорбонне.

А

вскоре

ему

вообще

неслыханно

везет

—

он

устраивается на работу шофером парижского такси.

Таких

«счастливцев»,

как

Туроверов,

в

Париже

хватало.

Работая

шоферами, официантами или уборщиками, «среди своих» эмигранты по-

прежнему

считались

адвокатами,

артистами,

чиновниками.

Многих

настигало своеобразное раздвоение личности и стремление жить вчерашним

днем. Может, такая участь не миновала бы и Николая Туроверова, но его

спасло от шизофрении писание стихов. Прекрасное средство, если Бог дал

талант.

Осмысливать жизнь в стихотворных строчках стало его привычкой с

21-го

года.

В

28-м

появился

первый

поэтический

сборник

—

«Путь».

Последующие четыре носили одно и то же аскетическое название «Стихи» и

увидели свет в 37-м, 39-м, 42-м и 65-м годах. Уже первая книга показала —

миру явился поэт, какого он раньше не знал.

О дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры

русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего

и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах

Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве», — писал

9

Глеб Струве, попутно хваля новоявленный талант за «мужественное приятие

мира

и

тяжелой

беженской

судьбы».

Он

удостоился

похвалы

Георгия

Адамовича, отметившего его пластический дар и «способность округлять,

оканчивать, отделывать без манерности, — одним словом, чутье художника».

Ивану

Бунину

понравилась

в

новом

коллеге

«неподдельная

прямота,

лишенная нарочитого упрощения».

За Туроверовым быстро закрепилась слава «Бояна казачества» — из-за

основной темы, к которой с неизменной верностью обращалась его муза. Не

только

публикации,

но

и

устные

выступления

сделали

его

необычайно

популярным

среди

соотечественников,

живущих

вдали

от

родины

и

исступленно мечтающих о возвращении.

Еще один известный поэт русского Парижа — Владимир Смоленский

так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая

Туроверова:

«Глубина

чувства

и

мысли,

штриховая

образность,

реальность,

скупая

сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из

сердца,

любящего

и

знающего

казачий

быт.

Николай

Николаевич

начал

читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и

дружный

взрыв

аплодисментов.

А

потом

совершенно

незнакомые

люди,

видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах

целовали его».

Слайд 13.

Мало ли небесталанных поэтов ностальгировало по России? Но мало

кому

так,

как

Туроверову,

удавалось

сохранить

чистую

интонацию

без

всякого призвука фальши. Соблюдая необходимое целомудрие, он как огня

боялся спекулировать на святых темах, извлекать дивиденды из страданий —

своих и чужих.

Мне стыдно поднимать глаза…

Мне стыдно поднимать глаза

На самохвальные писанья.

Была гроза, прошла гроза, —

Остались лишь воспоминанья;

И вот, во имя новых гроз,

В молниеносной передышке,

10

Пиши о том, что перенес

В крови, в слезах, — не понаслышке.

1962 г.

Такой творческий максимализм удивительным образом сочетался в

Николае Николаевиче с гибкостью и адаптивностью в жизни бытовой и

социальной. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший

парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в

конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Его поэтическое

перо трансформировало жизненный театр абсурда в радость понимания и

внутреннего освобождения. Он поднимал и себя, и читателя над личными

биографическими трагедиями, переключал зрение на новую перспективу:

Отрывок из поэмы «Париж»

Опять в бистро за чашкой кофе

Услышу я, в который раз,

О добровольческой Голгофе

Твой увлекательный рассказ.

Мой дорогой однополчанин,

Войною нареченный брат,

В снегах корниловской Кубани

Ты, как и все мы, выпил яд, —

Пленительный и неминучий

Напиток рухнувших эпох

И всех земных благополучий

Стал для тебя далек порог.

1928 г.

Интенсивность

жизни

Николая

Николаевича

была

очень

далека

от

среднестатистической.

Ему

не

хотелось,

чтобы

зарубежное

казачество,

привычно поругивая Запад, ограничивалось распеванием фольклорных песен

в многочисленных «русских ресторанах» с однотипным названием «Донские

волны». Эмигрантской апатии он противопоставил деятельный патриотизм.

Многие свои большие дела он предварял любимой присловкой «Стой и не

боись!».

11

Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при

исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы

и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в

собственной

квартире

музей

полка.

При

музее

атаманцев

содержалась

уникальная

коллекция

русской

книги

и

старины,

собранная

генералом

Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и

гравюр.

Поэт

Туроверов

стал

составителем

сборников

«Казачьи

песни»

и

«Наполеон и казаки». Последний считается библиографической редкостью. В

1937 году инициировал создание парижского «Кружка казаков-литераторов»,

а после войны — «Казачьего союза», который помогал донцам устроиться на

чужбине: обзавестись новыми документами, поступить на работу, переехать в

другую страну. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край».

Избалованный

впечатлениями

Париж

ахал

на

организованных

Туроверовым выставках «Казаки», «Суворов», «Пушкин и его эпоха» и даже

«1812 год».

Слайд 14.

Во

время

Второй

мировой

войны

Н.

Туроверов

сражался

в

рядах

французского Иностранного легиона, которому он посвятил стихотворный

цикл

«Легион». Ее лирический герой наслаждается опасной африканской

экзотикой, любуется танцем бедуинки, тоскует при мысли о душной Европе,

загибается от желтой лихорадки и, чуть не умерев в пустыне от жажды

произнеся

красивую

формулу:

«Наш

Иностранный

легион

—

наследник

римских легионов», делает жутковатое признание:

Из стихотворного цикла «Легион»

Нам всё равно, в какой стране

Сметать народное восстанье,

И нет в других, как нет во мне,

Ни жалости, ни состраданья.

Вести учет: в каком году —

Для нас ненужная обуза;

И вот, в пустыне, как в аду,

Идем на возмущенных друзов.

1945 г.

12

В послевоенном Париже Туроверов возвращается к своим привычным

делам

—

сочинительству,

журналистике,

общественной

работе.

Его

литературный авторитет безусловен, имя известно во всех уголках Земли, где

живут

разбросанные

по

свету

русские:

в

Аргентине

и

Алжире,

США

и

Югославии.

Он

печатается

в

тиражных

эмигрантских

изданиях:

«Перезвонах»,

«Возрождении»,

«России

и

славянстве»,

«Современнике»,

«Гранях»,

в

альманахе

«Орион»,

в

«Новом

журнале».

Его

стихи

включены

в

послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество».

Слайд 15.

Мысли о Доне и России не оставляют его так же, как и прежде, но

возвращение все чаще предстает несбыточной химерой, а любовь к родине

приобретает эпитет «неразделенная».

Я знаю, не будет иначе…

Я знаю, не будет иначе.

Всему свой черед и пора.

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая на выгоне хата,

Бурьян на упавшем плетне,

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

1937 г.

Не признавшая сына мать-родина — вот навязчивый кошмар зрелого

Туроверова.

Что

касается

настоящих

родителей

поэта,

то

они

бесследно

сгинули после его отъезда — то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так

и не смог найти, хотя долго искал.

13

В

50-м

году

умирает

жена

Юлия,

поэт

воспринимает

ее

уход

как

преддверие близкого свидания: «Смерти нет». Вопреки всему, он продолжает

постигать красоту и тайну жизни, его взгляд цепок, перо остро:

Деревня 6. «Стакан вина. Благословенный хмель…»

Стакан вина. Благословенный хмель.

Конечно, мир доверчив и прекрасен,

Как этот приблудившийся кобель,

У ног моих лежащий на терассе.

1956 г.

Он пишет щемящие строчки о приютившей его Франции, называя ее

«веселой мачехой», смеется, что в Бретани живут только Анны и Марии,

посвящает стихи эмигрантским детям и великим поэтам всех времен, вступая

с

ними

в

литературные

игры

—

затейливо

переиначивая

прославленные

строки. Ему кажется, что наконец-то он нащупал секрет счастья:

Не влюблённость, а любовь и жалость

Не влюблённость, а любовь и жалость,

Не весна, а осень впереди:

Очень кратковременная старость,

С очень краткой жизнью позади.

Только жить, как верится и снится,

Только не считать года,

И в Париже, где чудесные больницы,

Не лечиться никогда.

1957г.

Последовать только что выведенному правилу не удалось — последние

годы жизни поэт часто болел. Сказалась трудная жизнь и укус тропической

мухи це-це во время «африканской войны». После перенесенной ампутации

14

ноги Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году.

Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Слайд 16.

В

Россию

поэзия

Николая

Туроверова

пришла

благодаря

самоотверженному труду архивиста Виктора Леонидова.

В 1995 году был издан первый небольшой стихотворный сборник, в 99-

м — второй, достаточно объемный, название которому дала туроверовская

строка «Двадцатый год — прощай, Россия». Тиражи были небольшими —

три и пять тысяч экземпляров.

Слайд 17.

Имя этого человека на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской

литературы.

Его стихи тайно в СССР переписывались от руки, во многих казачьих

станицах и хуторах ходили легенды, что именно где-то тут он жил или

останавливался вместе с казачьими отрядами во время гражданской войны.

Участник

отряда,

одного

из

первых

казачьих

командиров,

поднявших

организованное

сопротивление

на

Дону

против

большевистской

власти,

пулемётчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с

поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти

уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через 20 лет после

смерти в 1972 в Париже. Вернулся своими стихами. Большую часть своей

жизни он прожил в столице Франции, но в стихах поразительно точно, без

единого лишнего слова, возвращался к родным краям, увидеть которые ему

уже так и не было суждено.

Слайд 18.

Больше ждать, и верить, и томиться…

Больше ждать, и верить, и томиться,

Притворяться больше не могу.

Древняя Черкасская станица, -

Город мой на низком берегу

С каждым годом дальше и дороже.

Время примериться мне с судьбой.

Для тебя случайный я прохожий,

Для меня, наверно, ты чужой.

Ничего не помню и не знаю!

15

Фея положила в колыбель

Мне свирель прадедовского края

Да насущный хлеб чужих земель…

1936 г.

Слайд 19.

На сегодняшний день можно сказать, что творчеству Н.Н. Туроверова

ещё предстоит долгая и успешная жизнь в России.

Как когда то над сгубленной Сечью…

Как когда то над сгубленной Сечью

Горевал в своих песнях Тарас, —

Призываю любовь человечью,

Кто теперь погорюет о нас?

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далёкий отеческий дом, —

Перед Господом не постесняюсь

Называться донским казаком.

Н.Н. Туроверов, 1943г.

16